AmorFati

Я никогда не смел досадовать на мои проблемы с поясницей. Я всегда это ощущал, как жизнь греха. И уж, конечно, мои травмы в практике - это чистая монета, которой я расплачиваюсь за гордыню. Но болезнь и боль могут жить и как предостережение. Самое великолепное, что я слышал в обосновании этого было сказано в приступе красноречия Павлом коринфянам: «Чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня». Недаром, почти как Платона, Ницше атаковал именно апостола Павла. Он видел в нем филолога равного себе.

Вчера на пляже мне задали тест - сформулировать суть учения Платона в двух словах. Но поскольку предложение это прозвучало, как дворовое «на слабо», исходило от случайного человека, который, очевидно, не умеет слушать, то я его не принял. Но если бы это был человек, который бы не был похож на платоновского Сократа, то есть был бы по-настоящему заинтересован в ответе, это задача любопытная. Настоящее пляжное развлечение.Платон per se легко оклеивается ярлыками, поскольку он сам опечатал этот мир клеймами, так что живого места не осталось. В двух словах, впрочем, сложно. Но можно попробовать. Просто не будем считать предлоги словами. (Самый масштабный) донос на жизнь. Чуть длиннее и нейтральнее.Отрицание мира, данного нам в ощущениях.Так получилось, что я знал Платона только в изложениях - Ницше и Расселла. Меня всегда смущал градус ярости Ницше, с которым он обрушивался на Платона, но, наверное, в самой большой степени - на платоновского Сократа. В чем была вежливость Ницше. Потому что Сократ Платона не вполне равен Платону. Это дьявольское ухищрение - в сущности, изобретение литературы в ее современном смысле - заслуживает отдельного разбора в ряду достижений Платона. И вот чуть больше года назад я впервые решил попробавать из источника. Я даже ритуализировал мое причастие к Платону. Я придумал себе цель - купание в Серебряном Бору, куда я следовал великим маршрутом M3, проходящим мимо моего дома. Я слушал его «Государство» в автобусе и озвучка каждой книги близко совпадала с хронометражам поездки. Купание в озере летом дополняло мое общее ошеломление. Я буквально проваливался в детство. «Послушайте этот чай», - говорят в наших чайных мастерских. И я слушал этот запах детства. Этот запах слов, произносимых в школьных классах. Более всего - запах построений, линеек, дисциплинарных уроков и дисциплинарных взысканий. В общем, это запах моралина. Тем чем обмазывают с головы до ног, залепляя глаза и уши, там, где человек учится на гражданина. Ко мне вернулась моя детская аллергия. Я вдруг услышал, о чем знал давно, но у меня не было никакой возможности проверить это знание, поскольку я воспитал в себе резистентность к моралину задолго до того, как узнал о Платоне. И вот я узнал, что такое Платон. Он не то чтобы фундамент этого мира, нет. Фундамент можно взорвать. Платон поистине неуязвим. Им наш мир пропитан. Как ядом, - добавил бы Ницше. В связи с этим мною очень болезненно ощущается проблема наследования христианства Платону. Во многом она неопровержима. За вычетом самого важного пункта. Расселл формулирует его с удивительной легкостью и ясностью, на какую в данном вопросе способен только безбожник. Платон признает весь этот мир недействительным, поскольку он нам дан в ощущениях слабого, больного и подверженного всем соблазнам тела. Сам акт творения ему кажется дурным. Такая оценка невозможна в христианстве. Поскольку Господь стоворил этот мир совершенным. Я с этим полностью согласен и я вижу его совершенным даже в присутствии Платона.

Я никогда не мог связать море и душевные болезни человека. Для меня море - великий спаситель души. Я могу даже прибегнуть к языку современности - антидепрессант. Болезни сознания или, как прежде говорилось, душевная болезнь всегда растет в невозможности выйти из одной точки. Терзания, вращения вокруг этой точки. Божественная идея воды - в растворении, затоплении ориентиров. Человеку нравится, когда в море проявляются ориентиры - острова, корабли, дельфины. Но по-настоящему человека излечивает бесконечность моря его нематериальность. Море предлагает человеку другую, по-настоящему спасительную структуру бытия. Его бесструктурность - мерцающий, пенящийся экран свинцового или вот, как сейчас в эту минуту, лазурного цвета, чей рельеф, даже в бурю служит всего лишь украшением, дизайном поверхности. И никак не может изменить ее подвижной целостности. Я хочу в этом этапе моих заметок уклоняться от каламбуров и соблазнительных оборотов речи. Но вот сейчас не могу удержаться: не дизайн, a Dasein. Здесь-Бытие в глубине, а не бултыхание в волнах. Когда мы смотрим в море, море призывает нас нежно (или неистово), быть морем, где другие люди, явления мира человеческих отношений и, разумеется, политические новости должны считываться, как узор на поверхности воды, нарисованный ветром. Ветер не может вычерпать море.В этом смысле меня всегда завораживают истории душевных болезней, развившихся у моря, или резкого упадка жизненных сил. Кажется, все они имеют один корень - невнимание к морю или, возможно, даже ревность к морю. Самозабвенное увлечение страстями, так что сам себя чувствуешь морем, а само море - привычным фоном, что-то вроде фотообоев в советских мещанских квартирах вдали от голубых морей. Это страшная западня - мнить себя в гордыне морем, тогда, как ты в этих страстях - всего лишь утлый челн, качающийся на волнах.

Албанский контрабандист Гучи (с одним «ч» просит), скорее всего, собрал деньги на переправке безакцизных сигарет из Черногории в Италию в 90-е-нулевые. Ходят разные слухи и бОльшую часть он сам о себе распространяет. Будто бы там было и оружие и наркотики. Ну если и было, то так, по мелочи, окказией. В моем представлении оружием и наркотиками на Балканах даже 30 лет назад занимались другого типа люди. Во-первых, они не стали бы городить в моей бухте того, что нагородил Гучи. Во-вторых, даже и нагородив, они отстаивали бы ценность этого 9-этажного огорода другими способами. Всерьез попытались бы напугать меня, а Гучи мне позавчера сказал: «Ты больше в Черногорию не вьедешь». Ну что это за детский сад. Гучи - маятный тип. Он бродит на границе разбойника и базарного торгаша. Собственно, там, где разбой соприкасается с базаром. Это точка, где сбывается нажитое разбоем - серая зона посредничества, разбойничьих гонцов, но не самих разбойников. Гучи - романтик. Он однаджы дал кому-то большую взятку в Подгорице, пришел в нашу дикую бухту, взорвал ее динамитом, чтобы положить плиты и начать строить без какого-то плана апартаменты. Причем он всегда хотел жить на вершине этого зиккурата, встроенного в скалу. Он хотел возвышаться над бухтой и каждая новая высота ему казалась недостаточной. Так возникал новый ярус, пока он не вознесся на нынешнюю высоту девятого вала. Это настоящий Нойшванштайн разбойника Гучи! Мы связаны больше, чем этой бухтой, хотя и это немало. В моем сознании эта гавань носит священный статус (здесь научились плавать все мои дети). Но более того - это поруганная святыня. Но Гучи, когда еще пытался спрятаться в шкуру цивилизатора объяснял: «Я делаю это для тебя и твоих детей, здесь будет огороженное пространство, куда не смогут заходить туристы из Косово». Гучи хотел создать апартеид. Но у него не хватило ни терпения, ни притворства, чтобы стать цивилизатором. В нем бесновался торгаш, но еще и разбойник. И, я думаю, он благодарен мне, что мое появление будит в нем, уже безнадежно больном, уже отдавшим все это хозяйство на попечение племяша с английским, разбойника. Я продлеваю ему жизнь. И, видя в нем разбойника, я сам исполняюсь боевого неистовства. Конечно, в другие времена, мы убили бы друг друга. Возможно, одновременно. Как в романе Вальтера Скотта. Вместо этого я подарил ему бутылку японского виски. Он положил ее в открытый багажник автомобиля, как труп врага.

Женский профиль в проеме кресел. Ясная, изысканная линия эллинистического портрета. Берет голову юноши. Юноша, если и стеснен этим, то едва. Но тут я земечаю в темном водопаде волос одну серебряную струйку, потом другую, третью. Ряд замыкает мужчина явно моих лет с недвижимыми, массивными, турецкими в моем представлении чертами. Не знаю, как я это определил - не турецкость его, а что-то более важное, почти неразличимое, но я понимаю, что он чувствует то, что происходит на двух соседних сидениях. Более того - он знает это. И он кажется спокойным. На соседнем сидении его жена. Она обнимает голову его сына. Это выглядит поначалу так чувственно, что я принял их за любовников. Я просто не понимаю. У меня нет такого зрительного опыта. Как эта любовь матери к сыну может 20 (двадцать?) лет оставаться такой новой, такой подлинной, лишенной привычки, всякой механики? Так что я эту свежесть принял за игры любовников в их медовом трипе. Ну, конечно! Ведь только любовники способны к такой подлинности. Что поддерживает утро в этой семье? Рассаживаются ли они за завтраком одновременно? И что говорят тому, кто опаздывает? И если они садятся за стол почти одновременно, то каким способом была достигнута эта синхронность? Кнут все-таки у отца? Или все каким-то изумительным образом обошлось без кнута? Потом, у багажной ленты я увидел четвертого члена семьи. Это была девушка. Я не смог определить ее возраст. Вернее, я назвал бы это возрастом принцессы. Если не спящей, то как бы сомнабулической красавицы. Красота ее черт, целиком взятая у матери, но при этом как будто усиленная терпеливым резцом мастера по прозрачному камню, как бы жила под скафандром или уж, во всяком случае, точно нуждается в футляре, как экспонат в бывшем дворце султана. Кто эти изумительные турки? Зачем они прилетели в нашу бестолковую Черногорию? Ну не на отдых же. Возможно, это чувствительные стамбульцы, сбежавшие в свое время от вероломства Эрдогана. Слишком чувствительные для того, чтобы быть на одном месте.