Cultural Sociology Moscow/New Haven

В сильной программе культурсоциологии есть подраздел, к которому я никогда не подступался – “Civil Sphere Theory.” Наверное меня, как позднесоветского пионера, всегда подсознательно больше манили incivilities. Но мой друг Джейсон Маст, с которым мы в прошлом году на целые полгода пересеклись в Тренто и провели много часов в разговорах о теории, причём именно так, как только и должно обсуждать теорию — за бокалом вина и с видами на горы — сумел меня убедить, что это может быть захватывающе. Джейсон — блестящий социолог, которого вы можете помнить по его вкладу в теорию культурной прагматики. Сейчас он закончил сравнительное исследование (Трамп, Брекзит и AfD), поддержанное грантом Мари Кюри, и записал серию подкастов. В одном из них мы неспешно обсуждаем исследование Джейсона, а в конце немножко и мои трудовые будни. Картинка для привлечения внимания: мы с Джейсоном навещаем наших хороших друзей под Больцано. Жаль, что мы не догадались ещё тогда включить диктофон.

В высокоценимом мною Journal for the Theory of Social Behaviour, в последние годы ставшем передовой ареной социологии C&C и социальной теории, опубликована очень важная для меня статья о катексисе, телесности и косметической хирургии. Помимо теории катексиса в ней контринтуитивная гипотеза, что страдание, волнение, боль и страх — ключевые ингредиенты быстрого изменения себя. Поэтому для постижения действенности косметической хирургии очень важна странная и дискурсивно-вытесняемая правда о том, что даже современная фарма не способна устранить эти страдания. В части теории самый важный раздел — 3.3, в нем ёмко изложены основы теории катексиса: теперь и на языке Джаггера. Это далось мне непросто, поэтому ниже — лирическая сюита, которую можно не читать. Теория современности поперхнулась секуляризацией, которую приходится переопределять до неузнаваемости, чтобы не сдавать в утиль. И рационализацией, которая производит эффекты, противоположные ожидаемым: тайна, новые спиритуальности, нью эйдж, эзотерический селф-хелп и пр. Старый концептуальный аппарат («расколдование», эмоциональное как противоположность рациональному и пр.) очевидно сбоит и требуются новые решения, которые откроют путь для большой социологической программы. Суть ее должна быть в том, чтобы дать всем этим приметам времени не просто объяснения, а такие, которые будут непосредственно связаны с пониманием современности в целом. Это — большой контекст моих многолетних разработок, связанных с сакральным. В амбивалентности сакрального я вижу ключ к построению искомых описаний современности, а теория катексиса, которой я теперь занялся, это шаг к определению элементарных операций внутри этого видения.В этом контексте, я всегда искал особые эмпирические объекты, в которых специфически-современные модальности сакрального особо выпуклы. Поскольку именно тело остается в наши дни едва ли не самым устойчивым локусом сакрального и поскольку именно косметическая хирургия — это феноменально массовизированный опыт трансгрессивных практик в отношении этого локуса, я давно понял, что рыть надо туда. Меня там не ждали! Ни один другой мой текст не претерпел столько переработок. Впервые я представил замысел этого исследования осенью 2011 г. на конференции в Брно. Помню, как мы с женой приехали туда поздно вечером на машине. Утром выступать, а презентации нет, но не жертвовать же чешским пивом и стейк-тартаром? Титаническим усилием воли я продумал презентацию постранично, еще петляя по Польше, и материализовал по приезде за рекордные полчаса (нормальные люди всё это делают не спеша, в самолете). На этой конференции я, кстати, познакомился с Джиоло Феле и через недельку мы заехали навестить его в Тренто, где он, в свою очередь, познакомил нас с просекко «trento DOC» и восхитительным Андреа Бригенти, который сейчас тоже немного пишет о катексисе, а тогда очень полезно откомментировал мое исследование. Которое я дорабатывал 12 лет спустя, сидя в том самом Тренто: все нити переплетаются, если следить достаточно долго. Потом я представил ранние версии ещё на паре конференций. Через пару лет засабмитил текст в хороший журнал: отвергли, переработал, подал в другой журнал, отвергли: и так раз пять. Иногда реджектили прямо совсем без нежности, а иногда сопровождали крутыми рецензиями. Пазл сложился когда я прогрыз гранит до теории катексиса. Микро-динамика катектических механизмов позволила наконец-то распаковать black box аффективно-заряженного таинства косметической хирургии, производящего (а не только транслирующего) эстетические конвенции и почти «алхимические» изменения себя. Переделал текст практически полностью и подал в JTSB. Там мне попались очень хорошие рецензенты, которые навели меня на некоторые неочевидные, но очень важные источники, и я ещё раз довольно сильно переработал текст. Это продлилось полтора года! Когда я получил первый R&R, я купил классные трекинговые Саломоны, а сейчас у них дыры в подошвах — про износить семь пар железных башмаков это no joke. В общем, не для слабачков эта наша социальная теория, но и сатисфекшн она приносит соразмерный.

Культура как магия. В первом выпуске СоцОбоза за 2024 опубликована вторая часть «Катектических механизмов культуры» В прошлом году я читал курс для аспирантов в Университете Тренто. Размышляя вслух о культурной теории, я неожиданно для себя сформулировал, что культура — самое близкое к магии из всего, что у нас есть. Кто-то где-то собрался; звуки произнесены и услышаны, сердца забились чаще, кто-то схватил какие-то предметы и что-то с ними проделал и — voila, не то создали, не то вызвали что-то, что много больше нас. Что-то, что не выводится ни из каких жестов, звуков и предметов. Что остаётся даже когда все успокоились и разошлись. Это ли не магия? Самый примечательный факт о магии — это то, что её вроде как не бывает. Какой тогда смысл сравнивать её с чем-то, что точно есть? Смысл в том, чтобы выстроить такую познавательную перспективу, в которой увиденное предстаёт как по-настоящему удивительное, ведь с удивления начинается философия. В магическом заклинании соединены знаки и энергия. Суть моего предположения в том, что в культурных смыслах эти начала тоже сплавлены воедино — и именно это определяет культуру на элементарном уровне. Поэтому эмоции и аффект оказываются чем-то вроде потерянного «пятого элемента» культуры. Социологи давно знают, что эмоции важны и посвятили им целый подраздел дисциплины, но в нём эмоции — это аксессуар социальной жизни и культуры, а для меня и еще нескольких исследователей они — ингредиент. (Магический!) Двухчастный цикл в СоцОбозе на этом завершается, а сама исследовательская программа только начинает развёртываться. Read it. It’s magic.

(продолжение)Чтобы писать ясно, нужно избавиться от позёрства. Среди объектов утончённых издёвок великого Хоуи особое место занимают “академизмы” — потуги учёных писать “classy.” Изнуряя своих молодых коллег заданиями по самоанализу, он, ликуя, выявил, что за “академизмами” и стремлением писать сложно чаще всего стоит простая статусная неуверенность. То есть проблема лежит не в текстуальной, а в личностной плоскости. Беккер цитирует Чарльза Райта Миллса, который пишет примерно о том же в СВ: “To overcome the academic prose you have first to overcome the academic pose.” А что же это за поза такая, не унимается Беккер? И тут же делится с нами своим представлением о ‘classy person’: ‘I imagine it this way: a classy person, to a young professional type, wears a tweed jacket with leather patches at the elbow, smokes a pipe (the men, anyway), and sits around the senior common room swilling port and discussing the latest issue of the Times Literary Supplement or the New York Review of Books with a bunch of similar people’ (p. 32). Аспирантам достаётся ещё больше: беккеровский сеанс иронического вчувствования даёт такую вот реконструкцию мотивов: ‘If you act as though you already were a sociologist, you might fool everyone into accepting you as one, and even take it seriously yourself’ (p. 40). Конечно, тут таится немалое коварство. Беккер понимает, что академические понты — работающая вещь, особенно для тех, у кого ещё нет теньюра. Поэтому он как бы говорит: “я просто оставлю это здесь”. Вероятно, его совет подойдёт только тем, кому самоирония в любом случае не даёт эффективно позировать. Но, предположу я, в мыслях возносясь к Нагорной Проповеди, теорию могут делать только они.

Размышление об академическом письме. Часть вторая, конкретнаяЯ не знаю, может быть экономисты или дата-сайентисты могут себе позволить быть смертельно-серьёзными (can't blame them, смешного вокруг все меньше), но социологическое чувствилище, как я писал здесь недавно, устроено по-иному. Это лишний раз демонстрирует книга искромётного Говарда Беккера об академическом письме, которая на недавние пару недель стала моим главным guilty pleasure. В ней он заразительно хихикает над привычками и трудностями, тупиками и заблуждениями пишущего народа, и так делает их понятными и преодолимыми. Не буду портить книжку пересказом, а укажу лишь на пару впечатливших меня идей. Академическое письмо — инструмент исследования, а не отчёт о проделанной работе. Вполне в духе концепций распределённого познания, Беккер утверждает, что самое важное, что происходит во время академического письма — это интеллектуальная и, шире, исследовательская работа. Мы не записываем результаты работы, а думаем и исследуем в процессе написания и переписывания текста. (Если вдуматься, это большое облегчение, потому что если бы первое, то где была бы сама работа? На салфетке в кафе? Во сне? Спряталась за вдумчивым покачиванием головой?) Поэтому ошибаются те, кто стремится всё продумать, а потом пытаться записать, не расплескав ни капли. Вера в «единственный верный способ» изложить свою мысль — опасный идол познания. Беккер считает, что классную идею можно описать разными способами и самого лучшего среди них попросту нет. Я думаю, это лайфхак в самом точном смысле слова, потому что он позволяет Дон Кихоту не убиться об мельницу. Как я писал в древнем тексте про авторство и плагиат в ОЗ, в основе гуманитарной науки лежит исторически-специфическое понимание принципиальной связи между текстом, авторством и харизмой, чьё становление прошло долгий путь от античной связки авторства и авторитета до идей гениальности, вдохновения и возвышенного, характерных для романтизма. Карло Гинзбург проницательно расшифровал ключевой элемент этого процесса — дематериализацию текста в западной культуре. Поэтому в нашей традиции твёрдо закреплено место жительства идей: они обитают в текстах. Всё это означает, что вообще-то у нас есть хорошие причины верить в единственный уникальный способ запечатлеть гениальную идею в тексте! (Конечно, ошибочно: то, что вы живете на улице Карла Маркса не означает, что вы — Карл Маркс). Нет нужды подробно описывать, к каким мукам и текстуальным уродствам это часто приводит. В том числе во время ревижна, когда, истово веря в то, что каменные глыбы абзацев скрывают в своей глуби сапфиры мысли, которые редактирование может только осквернить, вы надрываетесь, таская их с места на место и пытаясь смягчить гибкими подводками, которые тоже окаменеют к следующему ревижну. Беккер терпеливо и остроумно объясняет, что великан — это на самом деле мельница, лошадку можно всегда направить в другую сторону, а каменные глыбы в тексте лучше дробить — если там и есть драгоценные камни, им это не повредит.