Александр Иличевский

В истории человечества существуют особые моменты, когда привычный порядок вещей начинает стремительно и непредсказуемо меняться. Эти «точки разлома» или «точки бифуркации» знаменуют собой переходный период, в котором старые парадигмы утрачивают силу, а новые ещё только зарождаются. Именно такое время – время сомнений, перемен и распадов – часто называют эпохой бифуркаций. Но у подобной эпохи есть ещё одно символическое название, связанное с еврейской традицией: эпоха «пурима-перевертыша».Термин «бифуркация» пришёл из математики и теории сложных систем. Он описывает точки, в которых система может выбрать один из нескольких путей развития. Представим, что мы идём по тропинке и вдруг видим развилку: вправо или влево? Каждый путь ведёт к разным последствиям. Точно так же в обществе, экономике и политике регулярно возникают «развилки», где привычные сценарии срываются, а новые ещё не оформлены.В эпоху бифуркаций человек может испытывать тревогу и неуверенность: социальные нормы меняются, старые институты рушатся, а привычная логика перестаёт работать. Однако именно в этих точках заложен огромный потенциал. Как говорил Илья Пригожин, известный физико-химик и философ науки, кризисные моменты открывают дорогу к самоорганизации и новым формам порядка. По сути, именно через хаос и «растерянность» зарождаются будущие возможности для качественного скачка.Пурим – еврейский праздник, связанный с библейской Книгой Эстер, где описывается чудесное спасение еврейского народа от истребления, уготованного ему злым вельможей Аманом. Этот праздник наполнен атмосферой радости и веселья: устраиваются карнавалы и представления, люди меняются нарядами, скрывают лица под масками. Но есть и более глубокий смысл. Главная тема Пурима – «веннаапоху» (на иврите «и перевернулось»), то есть полный переворот: казни, готовившиеся для одних, оборачиваются против самих заговорщиков; низы становятся верхами; беда сменяется спасением.В культурном и философском плане «пурим-перевертыш» – это торжество парадокса. Как и в эпоху бифуркаций, привычный порядок «ломается», и мир буквально переворачивается: герои становятся злодеями, а злодеи – жертвами собственных козней. В этот день принято в шутливой форме пародировать сильных мира сего, высмеивать якобы нерушимые структуры власти, а главное – помнить, что всё может в корне измениться. Смешное становится серьёзным, а серьёзное – нелепым. Иными словами, Пурим затрагивает универсальную тему непредсказуемости судьбы.Сегодня мы всё чаще слышим, что привычный миропорядок трещит по швам. Глобальные кризисы – экономические, экологические, социальные – сотрясают общество. Технологические открытия обещают колоссальные изменения: от искусственного интеллекта, стремительно выходящего за границы фантастики, до биотехнологических прорывов, меняющих само представление о человеческой природе. Нарастают и политические противоречия: некогда стабильные союзы рассыпаются, а новые альянсы формируются буквально на глазах.В этих условиях понятие «эпохи бифуркаций» помогает осознать, что мы находимся на развилках – и каждое принятое или непринятое решение способно радикально изменить траекторию развития общества. Но есть и вторая, «карнавальная» сторона этого процесса. Мы не просто идём к новому порядку – мы переворачиваем старые смыслы и ценности. Это и есть «пурим-перевертыш» в масштабах современного мира: роль сильных может пошатнуться, а голос тех, кого не было слышно, внезапно может зазвучать на передовой.Такой карнавальный поворот, где социальные и культурные маски меняются местами, несёт как опасности, так и возможности. Опасность в том, что к власти могут прийти популизм, хаос и необратимые конфликты. Возможность – в переосмыслении устаревших концепций и рождении новых моделей общества, основанных на идеях справедливости, солидарности и уважении к многообразию.Самое главное, чему учат и теория бифуркаций, и история о пуримском чуде, – это относиться к реальности как к процессу. Наш мир не «застывший», не «запечатанный» раз и навсегда, а текучий и подвижный. Нет ничего вечного – или, скажем мягче, всё вечно обновляется.

Устойчивость переходит в нестабильность, а на смену хаосу приходит новый порядок. Понимание этой диалектики помогает не воспринимать глобальные перемены только с тревогой, но и находить в них энергию для развития.В конце концов, эпоха «пурима-перевертыша» напоминает о том, что истина может вскрыться в шутке, а глубокая мудрость – промелькнуть в карнавале. Время перевёртыша – это время пересмотра ценностей, время, когда привычный ход событий может совершенно неожиданно оказаться вывернутым наизнанку. И именно в этом уникальном сплетении риска и оптимизма кроется надежда: там, где рушится старый порядок, рождается пространство для творческого поиска, для вдохновения и, возможно, для новой гармонии.Таким образом, мы живём в эпоху бифуркаций, и она же – «пурим-перевертыш» в большом масштабе. Мир меняется стремительно, и нам остаётся лишь осознанно и с юмором принять эти перемены, стараясь при этом направить их во благо. Ведь, как ни странно, именно посреди самого глубокого хаоса и тревог зреет шанс на настоящее обновление.

«Гуммиарабик» — слово, в котором сплелись эхо древних цивилизаций и легкая, почти воздушная игра воображения. Ещё в детстве оно звучало как загадочное заклинание, способное унести куда-то за горизонт обыденной реальности. Эта смола сенегальской акации, которую мастера прошлого добавляли в сажу, дабы превратить её в чернила для письма, будто удерживает на себе запечатлённую историю всех народов, творящих мир буквами. Многовековая тягучая нить, связующая манускрипты, бесценные свитки, и даже те папирусы, что некогда хранились в легендарной Александрийской библиотеке, до сих пор скрыто пронизывает нашу повседневную жизнь.В самом названии «гуммиарабик» порой чудится целая симфония образов — ярких, таинственных и порой почти абсурдных. То вдруг представляются самурайские гуппи, качающие изящными хвостами-знаменами среди водорослей неведомого аквариума. То слышится свист каната, по которому идёт отважный мальчишка-гуттаперча, будто бы существующий вне законов гравитации. Вся эта непокорная, играющая с рамками действительности фантазия странным образом сходится воедино в простом слове, которое когда-то означало лишь тёплый золотистый сок акации.Но именно в этой двойственности и кроется очарование «гуммиарабика»: в нём есть и образная, почти фантастическая красота, и глубинный смысл. Облик клейкой смолы ассоциируется с упругой связующей нитью, на которую нанизывались знания, открытия и мечты человечества. Ведь что есть письмо, как не постоянная попытка остановить время и сохранить голос живой мысли? Прирученная в виде чернил, история являлась нам на свитках — а иногда и исчезала, сгорая в огне войн и катастроф, утопая в беспощадных водах забвения.Образ утерянных библиотек, пропавших томов, обуглившихся папирусов будто бессмертными отсветами горит на краешке сознания всякий раз, когда мы берёмся за письмо — или прикасаемся к чему-то, связанного с бумагой и чернилами. Так и лёгкий лоскуток папиросной бумаги с полоской Real Arabic Gum становится неким туманным приветом из прошлого. Достаточно лишь лизнуть эту полоску, и перед нами внезапно разворачивается своя собственная древняя библиотека воображения, где каждая буква может стать вратами к неизвестным историям, а каждый звук — гулким эхом, отзывающимся в глубинах памяти.Когда-то гуммиарабик казался основой всей письменности — а ведь недаром он действительно служил связующим элементом для чернил. Но, если вдуматься, он и сейчас незримо скрепляет нашу культуру: от академических рукописей до канувших в Лету любовных записок и детских рисунков. Есть в нём что-то, напоминающее об универсальной роли слов: они могут быть нежными и грозными, восхвалять и обличать, очищать и проклинать. В них живёт человеческая воля к сохранению, будто каждое написанное слово призвано выступить против забвения.И всё же — как бы человечество ни старалось сохранить свои шедевры, образы прошлого уходят, словно песок сквозь пальцы. Мы можем лишь догадываться о трактатах, сгоревших в Александрийской библиотеке, о гениальных свитках, которые не дошли до нас. Представляя эти горы свёртков и манускриптов, осознаёшь, сколь тонка нить, связывающая поколения. И, видимо, сама природа сделала эту нить не из брони, а из гибкой живой смолы: пусть её легко разорвать, но она всё равно продолжает свою линию дальше — в очередных текстах, в новых словах и звучных сказаниях.Так и в обыденном жесте — когда мы сворачиваем самокрутку, смачивая полоску клея, — проступает тихая магия прошедших эпох. Стоит лишь на миг задуматься, и вкусовые рецепторы языка, почувствовав сладковатый привкус этой смолы, унесут нас на тысячи лет назад: в свечной полумрак скриптория, где переписчики усердно выводят готические буквы; в знойный город у моря, где в свитках хранится мудрость всего известного мира; в аскетическую келью средневекового монастыря, где колорист готовит новые краски. А наутро эти видения растают, вновь уступая место будничности, — но память о них продолжит тихо звучать в душе.

Вероятно, именно в этом заключается сила «гуммиарабика»: он не даёт нам забыть, что любой текст, от древней таблички до блестящего романа, — это попытка прикоснуться к бессмертию. Пусть чернила могут выгореть, а бумага — истлеть, сама идея письма живёт, пока мы храним в себе жажду знаний и фантазии. И всякий раз, когда кончик языка касается клея на папиросной бумаге, в этот краткий миг между вдохом и выдохом мы вспоминаем о тех, кто создавал первые буквы цивилизации, и о том, как век за веком люди мечтали сохранить свою правду в тексте.Может быть, мы и не в состоянии победить забвение, но можем на короткий миг сделать так, чтобы оно отступило перед непрекращающимся желанием оставить след. Пусть хрупким, пускай тонким, но столь же неотъемлемым, как звучание слова «гуммиарабик», в котором и шёпот вселенной, и прибой прошедших столетий, и надрывно-яркая вспышка нашей собственной, очень человеческой, надежды на бессмертие.

Отправиться бомжом в Тоскану. Луга, поля, кипарисы, пинии, расчерченные Возрожденьем склоны. На площади какого-нибудь городка, пребывающего в том же виде, что и тысячелетие назад, прилечь бы навзничь и назначить себе столб света в виде исцеления, чтобы на зрачках луч постарался сбалансировать – и час, и два, как бестелесный дух, полный прозрения. Вокруг мы видим булыжник вечности и стены, фасады, ступени, витрину парикмахерской. Такой вот Амаркорд. Однако море на западе зевает где-то. Ах, море, прими мою волну, сотри ее. Пусть разберусь покоем на молекулы, пусть звезды затоскуют надо мной, в руках моих бутыль и хлеб – о, «кьянти», ты молоко для взрослых. О, Тоскана. Ты и не рай, не лимб, не пища камеры великого Феллини, но что-то близко. Прими глоток, еще один, о бедный, бедный Бертолуччи – «XX век» его, он полон страсти, с какой крестьянин вдруг серпом срезает себе ухо, протестуя против бесчувствия. А нам бы лишь подальше брести от городка, от фермы к ферме, в надежде, что приют дарует нам судьба на сеновале легкого покоя. Какое счастье затеряться на заднике картины, когда уверен, что на небосводе над тобой мадонна и младенец.