Соединенные

48. Рождество. 24.12.2025. 91 день спустяЭто просто чёрт-те что. Или какое матерное слово подойдёт?Фильм был увлекателен, и на диване было уютно. Я облокотила свою коленку на ногу сына, и так мы просидели полвечера. Это был бы совершенно нормальный день, если бы не Рождество.Я не знаю точно, что это. У меня в крови нет этой католической рождественской традиции. Я выросла в советской атеистической среде. Никакого Рождества, естественно, не было, и сегодня мне нечем подкрепить это внешнее рождественское безумие, кроме как тем, что последние 18 лет была семья, был муж, который нёс в себе традиции. Он покупал ёлку в предпоследний день, вместе мы закупали тонны продуктов и вино. Потом он долго стоял на кухне, подготавливая мясо к долгому путешествию в духовке на низкой температуре, обжаривал его со всех сторон, чтобы закрылись поры, а я нарезала «кровать» из овощей. Всё это заливалось непременно хорошим красным вином и отправлялось в долгий путь. А день продолжал плыть — ёлка наряжалась, стол накрывался, фильм какой-нибудь рождественский смотрелся, оставшиеся подарки втайне запаковывались. Хольгер всегда был, и все приготовления протекали как само собой разумеющиеся.А теперь я просто не знала, где он покупал ёлку, и я не понимала, как мне одной дотащить её до дома. Сын пришёл на помощь и взял ёлку на себя.Почему этот день так особенно тяжёл?После фильма я расплакалась, смотрела на зелёные пахучие ветки, освободившиеся и отдыхающие от упаковочной сетки, на обеденный стол с подарками, на его рабочий стол и чёрное кожаное кресло.Я не могу его вернуть. Я действительно не могу ничего вернуть. Я никогда больше не могу взять его за руку, никогда больше не могу поцеловать его бегло, вставая со своего места. Я никогда уже не буду готовить вместе с ним и спорить о цветовой гамме ёлочных украшений — ни в этом году, ни в каком-либо будущем. Мне нужно самой выбирать вино, и мясо я уже забрала сегодня утром от мясника.Что это, что делает этот день таким тяжёлым? Всё вот это «я никогда больше не смогу с ним» — оно уже неделями длится, уже три месяца изо дня в день, я начала уже к этому привыкать. Позавчера был юбилей нашей свадьбы — мы женаты аж 4 года. Всё это приключение со свадьбой было каким-то сумасшествием тогда, мы были так счастливы в тот день в Дании. Ну почему тоска по нему в эти рождественские дни так особенно заостряется?Потому что мы связываем с этим праздником любовь? Ведь у каждого из нас в голове есть какие-то картинки, какой ему видится счастливая жизнь. И мы сверяем эти картинки по ключевым точкам, социально проставленным в сетчатке жизни: дни рождения и юбилеи, день отправления в отпуск, первый день на новой работе, последний день на старой работе — и Рождество. Балансные, растянутые на часы подытоживающие черты измеряют уровень воды в стакане нашего жизненного счастья.Мой уровень счастья показывает отлив, вода ушла обратно в море. Я стою на берегу, где раньше были волны. Море ушло. Остался песок, тишина и чувство прошлого. Что-то очень важное для меня навсегда оказалось позади черты моего настоящего. Я прекрасно знаю, что солнце непременно восходит снова в том же месте, где и вчера, и жизнь закончится только с завершением моего видения её, продолжаясь и дальше — без меня. Я знаю, что и моё море снова вернётся, что за отливом настанет снова прилив. Когда оно вернётся, я буду уже старше. И снова будут день и радость, и тёплый чай, и много лёгкости. Другой лёгкости, чем она была раньше, но ведь изменения происходят в любом случае. И мне не свойственна глорификация прошлого.Не всё было легко между нами. Были и горечь, и недосказанности. Было и чувство недопонятости, и одиночество, и отчуждённость. И разочарования были, и боли, причинённые друг другу. Но он жил. И после всех передряг я всегда могла подойти и дотронуться до него и пообниматься на диване, подержаться за руки.

В контексте нашей работы, когда мы говорим о подобном, о тенденциях саморазрушения, мы говорим про месть самому себе. Это именно так и ощущается в те мгновения, когда мой посыл сделать себе еду упирается во внутреннюю стену, и я молча разворачиваюсь и ухожу снова, принимая эту стену как данность. Но как всё это работает? Ведь я хороший человек, за что же я к себе так?После смерти в голове творится какая-то невообразимая каша. То и дело появляются абсурдные мысли о том, что я сделала не так, как я была где-то несправедлива, жестка или холодна. Упустила, что он натёр себе пижамной резинкой бок, когда лежал. Не надо было пытаться его кормить в последний день — ему нужна была не сиделка, а жена. Как-то в самолёте я высмеяла его, когда заметила, что он подрисовал себе брови моим карандашом, когда у него от химиотерапии выпали волосы. Не стала покупать стиральный порошок, когда он в предпоследний день сказал, что ему неприятен запах нашего обычного стирального порошка, — пропустила мимо ушей, не ответила ни да, ни нет. Я больше часа говорила по телефону на улице, когда в один из последних вечеров после больницы его привезли домой, и дети укладывали его спать, а я просто ушла курить и долго не возвращалась, а он ждал. Как хочется побольше случайных поцелуев в прошлом, проходя мимо, просто так. Как хочется больше нежности в прошлом с моей стороны. Как я нетерпима была иногда, когда он делал какие-то обыденные вещи по-своему, а не по-моему…Я вполне осознаю, что сделала всё возможное. И все условные наклонения в моей речи — мазохистское искажение реальности. Не много людей есть на этой планете, которые так прожили бы свои последние два месяца жизни и которых так бы сопровождали до самой смерти. И всё равно меня то и дело мучают случайные мысли и колющее жалом чувство вины. Потом отёки проходят, я прощаю себя, а ватное состояние длится ещё какое-то время.Видимо, это просто тоска по нему, не находящая другой формы, кроме как пытаться перекроить воспоминания. Как ребёнок, упрекающий себя, что это с ним что-то не то, раз жизнь так жестоко с ним обошлась. Потому что в детском воображении родители не могут быть неправы. Так и сейчас — будто бы он не может больше быть неправым, ведь осталось одно воспоминание о нём, образы в моей голове и головах других людей. И так страдание находит выход в ругани себя, упрёках. Как родители когда-то ругались, когда сами не справлялись, — что это я что-то не так сделала. А ведь всегда можно найти, что я сделала не так. Моя система очень устала от переживаний. И в усталости я оказываюсь в привычных схемах: ты виновата! Растяпа! Такая нехорошая ты! Ведь больше взять для обвинения тут некого.Вентиль беспомощности — наказание? Кажется, да, как бы абсурдно это ни выглядело.Я пойду, наверное, всё-таки приготовлю себе что-нибудь. Ведь я действительно не виновата, что он умер. И прощения просить не у кого.

47. Забота о себе или наказание. 18.12.2024. 86 дней послеЗабота о себе — коварная история, поле, которое не так уж и просто вспахивать, как выяснилось.Пока Хольгер был жив, мы давали друг другу ориентиры. Например, когда я засиживалась за компьютером, он налагал на меня обязательные перерывы, когда звал меня поесть. Он прекрасно и с удовольствием готовил, и это было всегда непросто — заказывать в ресторане еду. Например, его ризотто и оссобуко, телячьи щёчки или полента с грибами были значительно тоньше и вкуснее, чем возможные изыски в звёздной кухне. Когда он засыпал на диване, я приходила за ним и провожала его в постель. Иногда они смотрели сериалы с нашим Яннисом, а я сидела в своём зимнем саду на другом конце квартиры за очередным текстом для какого-нибудь курса. И вдруг приходило сообщение от моего сына: «Мама, он медитирует», — что означало, что Хольгер уснул и смотреть фильм стало невозможно из-за звуковой завесы. Тогда я приходила на зов, на спасение, смеясь, и гладила его стопы или щекотала их. Он говорил тогда, что он не спит и в полном внимании, но вставал — и мы шли спать. Мы заботились друг о друге, будучи оба самодостаточными и способными полностью вести и наслаждаться жизнью, независимо друг от друга. Но теперь я могу наслаждаться только одной.Я снова и снова наталкиваюсь на повторяющуюся рутину, как и здесь уже многократно писалось: мой утренний кофе. Со своим стаканом я иду по квартире. «Тебе не стоит пить кофе первым делом утром, это нехорошо для тебя», — слышала я и продолжаю слышать его слова почти каждый день. Физического голоса его уже нет, а в голове моей продолжают звучать его интонации. Без последствий.За окном гостиной я вижу перекрёсток и дома напротив с их жизнью. Мы не знакомы с соседями, издалека невозможно различить их лица. Но что можно различить, так это то, что жизнь там продолжается. И никто не знает ничего об этой жизни другого.Спустя час моего утреннего ритуала, я сажусь за компьютер. Так было всегда. Не говоря о пустующей гостиной, в которой Хольгер раньше бегал каждое утро на трамплине, слушая подкасты Бертольда Прехта, интервью с Петером Слотердайком или Габором Матé, — всё остальное идёт своим привычным ходом. Каждый из нас работал примерно до 12:00 дня за своим столом, а потом мы встречались за завтрако-обедом. Точнее, один из нас приходил к другому и говорил: «Я хочу есть».Теперь происходит что-то забавное: в районе 12:00 я становлюсь беспокойной, внутренне суетливой. Я встаю и иду по квартире. Вешаю бельё или снимаю его и складываю, переставляю что-то, убираю или достаю. Я будто заполняю дыры, потому что слова: «Я хочу есть» упали бы в пустоту.Будто я ищу его, зная, конечно, что этот поиск совершенно абсурден, и потому и не начинаю его разыскивать, а сразу перекладываю свои действия на какой-то акционизм. Будто я вытесняю тщетность поиска, заглушаю позыв его найти тем, что эмоционально отключаюсь и начинаю что-то делать, просто заполняя дыру. Но по логике вещей после поиска следовала бы еда.Я захожу на кухню и открываю ящик с кастрюлями и сковородками. Смотрю, закрываю снова. Иду в бюро и сажусь снова за компьютер — просто продолжаю работать. С декабря я больше не сидела на полу кухни — очевидно, у меня прогресс в переваривании.А что это было только что с ящиком? С тех пор как он приземлился в больнице в конце июля, я больше практически не испытываю голода. Я стала такой невнимательной к своему телу, будто наказывающей себя, как стегающей себя саму равнодушием. Но за что?Похожее происходит вечерами. Я ведь могла бы приготовить себе еду. Я сегодня даже себе для этого купила кочан цветной капусты и чеснок, горчичные пророщенные семена и маленькие огурцы для салата. Я могла бы отрезать от базилика из зимнего сада пару веточек для «зелени» и сделать себе красиво. Но мне это не удаётся, хотя я люблю готовить. Как будто что-то внутри становится каменным, блокируется, как руль машины, когда колёса выравниваются на стоянке, и мотор отключается. Но почему я блокируюсь? За что я к себе так отношусь? Ведь если быть честной с собой, это ощущается как наказание.

В ресторане с сыном и его подругой я сегодня совсем не плакала. Они ничего не спросили. Я ничего не сказала.В «Альнатуре» — тоже ничего. После последних недель закупок, ограничивающихся орехами и сыром, вчера я снова собрала полные сумки — ведь мой мальчик приехал в гости из Лейпцига. Приятной русскоговорящей продавщице, мексиканскому кассиру, даме с короткими крашеными волосами на хлебной стойке, всегда очень приветливо здоровавшейся с нами, — я хотела им всем рассказать: смотрите, я снова покупаю еду. Вы можете мной гордиться и за меня радоваться. Я долго не могла ничего есть, понимаете, мой муж умер. А сегодня вечером мой сын приедет в гости, и я снова буду готовить. Но ведь это никого не интересовало бы, вероятно. Так я молчала, ища возможности завести разговор, но не находила. Расплатившись, я молча ушла в дождь.Прошла мимо бездомного с синдромом Туретта, часто сидящего там, перед входом. Он на всех ругался всегда, а на Хольгера — нет. Хольгер был строг и нежен с ним, и успокаивал его, велел не ругаться и давал мелочь. Хольгер умер. Я медленно шла с тяжёлыми сумками домой, мимо киоска. Мой муж умер. Прошла мимо почтальона на жёлтом велосипеде, увешанном огромными корзинами с письмами. Он приносит нам каждый день почту и, когда мы встречаемся на улице, улыбается и приветствует, узнавая. Мой муж умер.Я плелась мимо домов, медленно вставила ключ в замочную скважину, не торопясь оказаться снова в сухой квартире. Поставила сумки просто на пол у входа и села в пальто на стул, прислонила голову к стене и закрыла глаза. В квартире тихо. Мой муж умер. Неужели никто не замечает, что он больше не приходит? Почему никто ничего не спрашивает? Но ведь, даже если бы они и заметили, — как им спросить?В нашем обществе не принято лезть другим в душу, ведь всё это никого не касается. Мы друг друга не касаемся, скользим мимо, встречаясь взглядами, короткими фразами о поверхностном ни-о-чём. Я понятия не имею, как мне всё это интегрировать, если никто ничего не спрашивает, а молчание о существенном — общественная норма. А я, в свою очередь, тоже не решаюсь эту норму нарушать. Никто не решается. И так скользим мимо, зная друг друга иногда дольше, чем некоторых утерянных друзей.Но с другой стороны: ведь обращаться к незнакомым людям со словами: «Знаете, мой муж, с которым мы всегда к вам приходили, он умер, поэтому теперь я прихожу одна», — ведь так тоже нельзя, правда? Я не знаю.Точно так же, как я не знаю, что делать с его брюками, которые до сих пор лежат на гладильной доске.

Я спиной чувствовала, как владелица напряглась — она не знала, что со мной делать. Люди не знают, что делать с людьми, рыдающими в ресторане. Я очень хорошо могла это себе представить. И тоже не знала. Можно дать себе волю и плакать просто, если меня разрывает? Или нужно сдерживаться? Кому нужно? Нет, не нужно. Пусть течёт, ведь я себе всё-таки ближе, чем незнакомые мне люди.В глазах владелицы пиццерии это должно было выглядеть, по крайней мере, непонятно. Мы всегда приходили сюда вдвоём. Теперь я сижу здесь одна и, очевидно, плачу — и безрадостно жую и глотаю свою пиццу. Что ей спросить? Можно ли ей что-то спросить? Нужно ли ей что-то спросить? Я думаю, не может быть в такой ситуации скрипта для действий. Ведь кто знает — может, он мне изменил и бросил меня? Но её-то это ведь не касается. Ведь может, я не хочу, чтобы ко мне обращались и лезли со своим неуместным любопытством. Но я же пришла в её ресторан и сижу и пытаюсь есть, трясусь беззвучно в слезах. Патовая ситуация.Она подошла ко мне и сказала: «Вы хотите лимончелло? Иногда он нам просто нужен, хороший». Я не смогла в этот момент ничего ответить, я не знала, что. Просто мотнула головой и сделала жест рукой, будто я не знаю сама, чего я хочу. И она снова ушла. Я не знаю, хочу ли я лимончелло. Я ничего не хочу. Но ведь и я не могу выливать на неё мою историю — ведь, может, у неё полно дел, и ей не до моего жизненного адища. Зачем загружать людей своими драмами? Как часто мы всё-таки думаем про других — что они думают, до чего им есть или им нет дела — вместо того чтобы спросить, сказать.Все эти люди, которые на протяжении многих лет видели его и нас каждый день, и теперь его больше не видят — если они в какое-то мгновение всё-таки осознают, что его не было слишком давно, в то время как я продолжаю быть, — почему они не спрашивают ничего? Или они не замечают? Или следуют принципу: это меня не касается? Мы живём параллельно друг с другом. Мы глохнем в своём одиночестве и нарциссизме, не касаясь друг друга.Дама в пиццерии подошла ещё раз, чтобы забрать мою тарелку с недоеденной пиццей. Она остановилась рядом со мной, спокойно положила мне руку на спину и спросила ещё раз, может ли она мне ещё что-нибудь принести.«Мы всегда приходили вдвоём. Это был мой муж. Он два месяца назад умер», — сказала я, не отвечая на её вопрос. Она молчала, изменилась в лице. Читалось искреннее удивление и боль со мной, сочувствие. Мы говорили довольно тихо, но мне показалось, что в ресторане на мгновение замолчали все звуки — звон посуды на кухне, телефонный разговор, принимающий заказ у стойки. Мне казалось всё замершим и очень успокаивающим одновременно. Слёзы стали тише.Она принесла мне счёт и два лимончелло — для меня и для себя. «За любовь», — сказала она. — «Да, за любовь», — ответила я.