дарина в командировке

(не задано)

Когда-нибудь этот канал снова будет посвящен фильмам и книгам, но время еще не пришло.Один из коллег, теперь ставший другом по переписке, чутко заметил, что, быть может, причина, по которой возвращение дается так тяжело, связана с тем, что we probably liked the Mexican versions of ourselves very much.Бродя по Петербургу в коматозном состоянии и не зная, куда деть себя теперь от тоски, я зацепилась за эту мысль как спасительную: что если дело не только в конкретном месте и в конкретных людях, от утраты которых меня шатает, а во мне самой? Может быть, больше всего мне не хватает себя — той, которой, как оказалось в Мексике, я могу быть? Это соображение, затрагивающее самый фундамент жизни, вопреки его пугающей масштабности, все-таки кажется обнадеживающим — ведь на то, кем быть, в отличие от многого другого, я могу повлиять, если достанет сил остаться с собой решительной и честной.Прежде всего, оглядываясь сейчас на себя в предшествующие этой поездке годы, я замечаю, как мало, в самом деле, все это время думала о себе. Мою личную жизнь, как и жизни многих, как бы смыло в этот затянувшийся период волной большой трагедии, почти не оставляющей пространства для трагедий личных, превращающей приватное в нечто беспроблемное и очень понятное — в спасительный ресурс поддержки, уютный и надежный карман, в который прячешься от бури, с которой не по силам совладать. Но я очень люблю сюжет с трансформацией советской культуры и кино в частности: как после революции, Гражданской войны, коллективизации и индустриализации, репрессий, Второй мировой, покорения космоса — общество объединилось в последнем коллективном выдохе и тотчас распалось на единицы. Вызов, кризис, катаклизм сразу переместились извне вовнутрь — и мои любимые фильмы (Июльский дождь самый-самый) и тексты второй половины 1960-х и 1970-х показывают, как в каждом из героев, наконец получивших достаточно пространства и времени для разговора с самим собой, тотчас разверзлась внутренняя пропасть. Так, распивая одним поздним мексиканским вечером Modelo Negro в сквере на задворках католического храма, я решилась произнести вещи, о которых смущалась до того поговорить даже с собой: что разметка, навязанная моей жизни бессубъектным внешним императивом, в пору мне не во всем.В Мексике я целый месяц не читала новостей — и, сознавая беспечность, совершенно не стыжусь в этом признаться. Я была так поглощена, так захвачена собственной жизнью, что, как потом оказалось, не заметила даже, что в мире за это время началась и закончилась очередная война. Вернувшись, я постепенно достаю привычные каналы из архива, с опаской, на очень осторожной дистанции принимаюсь снова смотреть кино, но как будто ревную себя к экрану: не хочу больше отчуждать собственные чувства в пользу несуществующих миров.Теперь я испытываю не свойственное себе отторжение к построению планов. Думаю, что во многом причина столь интенсивного переживания времени в Мексике заключалась в том, что за целый месяц там я ни разу не ждала ни одного дня наперед (ну, разве что, думала периодически о том, что когда-нибудь настанет последний). Такое ожидание — когда, например, в начале декабря уже думаешь о встрече Нового года — обыкновенно скукоживает все предшествующие события, превращает их в незначительный придаток к чему-то самому главному. Но там мы, как будто не прикладывая специальных усилий, умели добывать чудеса из пустяков. Их источником могла стать поездка на Uber, распитие кортадо на порожке кофейни, заботливо добытая к завтраку булочка, приветственное слово, просто так выученное студентом на русском, бесстрашная дорога домой через пропахший травой Paseo Bravo.Во время одной из последних барных встреч нам снова предложили попросить о чем-нибудь одного из мексиканских святых. Я все думаю о том, что тогда написала на ленте: в чем там можно рассчитывать на богов, которые и без того явно были на моей стороне, а в чем — на себя. И справлюсь ли я с этим в принципе, ведь мой товарищ по переписке мудро добавил: I keep telling myself to be more Mexican, but it is hard without those people around you.

(не задано)

Луис Бунюэль, на какое-то время переехавший в Мексику после утверждения франкистской диктатуры, именно там снял фильм Ангел-истребитель. Я внезапно вспомнила о его мексиканском происхождении под самый конец поездки — в ее дополнительный день, который был выдан нам в утешение, как гостинец, уже на пороге спешно сунутый в карман уходящему визитеру. Из-за абсурдности главного концепта Ангел-истребитель часто называют комедией: там люди без всякой ясной причины не могут покинуть комнату, упираясь в невидимую стену и подбирая своим неловким потугам оправдания одно нелепей другого. Но это, друзья, не смешно.Я воспринимала фильм так, как принято, — через рамку сюрреализма — пока при попытке покинуть Мексику с нами не начали происходить по-настоящему странные вещи.На автобусной станции в Пуэбле мы впервые столкнулись с мексиканской полицией: нас чуть не арестовали из-за пса, подозрительно принюхавшегося к одному из чемоданов. Бессмысленное перетряхивание наших вещей и переговоры на испанском с чудом ответившей на звонок представительницей университета заняли ровно столько, чтоб мы успели все-таки заскочить в отъезжающий автобус. Но затем, уже в аэропорте, нам выдали неправильные билеты: не с тем временем, не с тем выходом. Так что шестичасовое ожидание рейса превратилось в блуждание, полное иррациональных сомнений: может быть, вопреки здравому смыслу, наш самолет так и не подадут на посадку, и мы все-таки никуда сейчас не полетим?Мой коллега Омар любит рассказывать о слове ahorita, которое у них понимают не так, как везде. Обычно его говорят, если планируют справиться с чем-то в ближайшие сроки, но в Мексике ahorita — это нечто неопределенное, маркирующее одновременно и наличие, и откладывание намерения, так что два часа легко превращаются в пару десятилетий. Не в курсе, знал ли об этом феномене Бунюэль, именно там придумавший Ангела-истребителя, но это слово, как я теперь понимаю, определяет характер Мексики — выходит, вплоть до работы аэропорта — куда лучше аморфного в своей интернациональности сюрреализма.Мы все-таки вылетели в Стамбул, последний раз полюбовавшись на одинокую пальму на горизонте, успев вдохнуть липкий, потный воздух Канкуна. Но Кетцалькоатль, под конец решивший противоречить себе и отправлять теперь совершенно другие сигналы, добрался до нас и там — развернул самолет, уже почти подлетевший к России, и вместо Петербурга на еще одну ночь отправил нас в Hampton by Hilton. В номера, где можно курить и снова, как будто успешней первого раза, пытаться свыкнуться с возвращением — чтобы потом пойти на прогулку и встретить стамбульский рассвет бок о бок с еще одним, теперь уже добрым спутником-псом.Я уже в Петербурге, но меня не оставляет еще одна мысль: как-то так получилось, что в аэропорте Мехико мы так и не прошли пограничный контроль. Так что, если верить моему паспорту, теперь навсегда лишенному финального штампа, я как въехала в Мексику в начале июня, так и осталась там.

(не задано)