В условиях времени

Первый раз ходила в питерский бар. Игорь Устинович давал там Хармса по книге «Я родился в камыше». Актера не узнала. Спросила, занято ли рядом с ним на диванчике место. Он предложил свой диван в центре, а сам сел на барный сценический стул. Никаких эффектов, только речь. Только слово. Прекрасный мир. Прекрасный. Но надо растянуть две папиросы в реальности трамвайной толчеи. В баре загадочно. Блестящие краники, ряды бутылок с пробками и без. Громыхают кубики льда. Пахнет цедрой апельсина и немного огурцом. Я осталась без ужина, но еды в настоящих барах не водится, и я выпила сухой вермут. Прозрачная жидкость с запахом еловых лап и кедровых орехов. Мне не нравится лед в алкоголе. Он тает и меняет вкус. Лучше охлаждать стакан для холодной подложки. В следующий раз попрошу насыпать лед в сухой стакан, а потом высыпать. Коктейли мне тоже не нравятся. Их вкус я не пробовала, но смешение структур, цвета, добавок вливать в себя не захотела. Был чистый вкус прозрачного напитка.Хармс часто ходил голодным. Потому создавал такие смыслы. Или вопреки. Когда б мы знали, из какого сора.Огни большого города при полной луне и завешанных реставрационной сеткой архитектурных памятниках напоминают иллюстрации к сказкам Гофмана. Красивые люди на красивых улицах выглядят уверенными, свободными и сильными. Будущее есть. Его не может не быть. Как бы там ни было, это единственное, что произойдет с нами, и поэтому мы в силах и сознании считать это идиллией, нежели недоразумением.

В квартире на Васильевском высокие потолки и летняя прохлада без кондиционера. Утром выбираю цветы для похорон. Я ничего не понимаю в цветах для похорон, к тому же забываю, как называются гортензии. Вот эта, – сказал бы Захар. И все бы поняли. Лилии смотрятся красиво, но пахнут удушливо. Каллы торжественны, но мертвы – саван-лепесток, свеча-серединка. Мертвое для мертвых как любовная любовь – обязательно хочется разбавить. Еще больше хочется молчаливо признать, что память будет долгой и светлой. Об этом скажут цветы, главное – выбрать подходящие. Ромашки жизнерадостны и легкомысленны. Хризантемы оставляем весне, как тюльпаны и ирисы. Пионы слишком игривые, слишком махровые и слишком круглые. Снова выбираю скорбные розы. Самые длинные, самые крепкие. Вишневые.Гроб и крест тоже красивого густого цвета вишневого дерева. Оно переливается на солнце сложным сочетанием крепкого чая, абрикосового джема и виски. Я вспоминаю мультфильм про дедушку Вишню. На смоленском кладбище, как всегда, оживленно. У храма бегает ребенок, в цветах играет котенок, по плитке ползает муравей. Торжество жизни особенно заметно на погосте. Отпевание – самое теплое и человечное из всех, что я видела, а видела я немного. Отец Игнат говорит то быстро, то медленно.– Я ни слова не понимаю, – говорю Маше.– Это польский, – отвечает Маша.Двое молодых дьячков сдают свой первый зачет и, похоже, заваливают. Двое немолодых батюшек строго покрякивают на них. Почтенные священнослужители как пожилые львы, воспитывающие маленьких львят: покусывают их за бока, поддают лапой подзатыльники и треплют за загривок.– «Отче наш» наизусть знаешь? – спрашивает батюшка дьячка, и это слышат все. – Давай, валяй! – приободряет не украдкой. Будто все здесь свои, родные.Можно вытащить табличку со стекла троллейбуса «управляет стажер», исправить на «отпевает стажер» и прислонить к тумбе.Эта нескладность очень милая, добрая, настоящая. Что ни говори, несовершенство обезоруживает. Люди сначала удивляются, потом улыбаются. Светлым получается прощание. Добрым. Эльфрида Гарольдовна была библиотекарем. «Она отличный библиотекарь», «Она могла бы быть библиотекарем», «Она вообще не библиотекарь», – три категории, на которые она делила людей. О ней сохранилась большая история, в которую вошли рассказы о дежурстве на петербургских крышах и тушении песком «зажигалок», о пешеходном переходе от Всеволожска до Петербурга и обратно с тонкими листами бумаги, в отрезных квадратиках которых было несколько цифр и одно слово «хлеб». Вся её большая семья считает главным праздником День снятия блокады Ленинграда. – Что ты читаешь? – её главный вопрос. Ответ на него определял дальнейшую судьбу отвечающего. Последние книги, которые читала Эля, как её называют близкие люди, были не тяжелые, а легкие. Не по содержанию, а по весу. Те, которые она могла удерживать в руках. Самой последней стала книга Дины Рубиной. Её дочь Оля тоже читает Рубину весом потяжелее. Один из рассказов – про тяжелую болезнь матери и чувства дочери, которая проходит сложный процесс расставания навсегда. – Что ты сейчас читаешь, Оля? – То же, что и ты, мама, но другое, – не могла же я рассказать ей, про что. Когда гроб закопан, опытные женщины надламывают стебли у цветов, делая их короткими, и украшают могилу. Мама моя тоже подламывает стебли. Зря я спорю с ней по этому поводу. Кладбище кажется курортом. Много цветов, деревьев, лавочек. Конфеты и чистая вода. Тишина, жара, птицы и ветер. Легкий, свежий. Как спасение. Он всегда приносит облегчение и веру в вечность.

– Наташа, Наташ, расскажи, как Фене лапку бинтовала, мы с Верочкой не можем. – Мам, как пальчик. Вверху заверни плотнее конвертиком, чтоб не прогрызла. – У неё ветврач была, Наташ, сказала Феню на диету посадить. А сама врач толстущая, ты б видела. А вы почему на диету не садитесь? – спрашиваю. А она молчит.– Мам.– Верочка говорит, – Галочка, ты неделикатная! Я, Наташ, на «вы» обращалась. И Феня не такая толстая, как врач, Наташ, хоть и бульдожка. – Мам. – Ты вчера у Славы с Алиной была. А я рада, когда ты у них – сытая, довольная, присмотренная.– Мам, я взрослая, зачем меня присматривать? – Ну тебя надо, Наташ, надо. – Мам. – Феня гремит бегает. Есть, наверное, хочет. – Чем гремит? – А мы ей прищепку нацепили. Не смогли конвертиком, Наташ. – Мам. – Всё, Наташ, пока!

Никаких цветов в магазине не было, и я купила два пирожка – один – с печенью, другой – с капустой. С капустой люблю я, а с печенью любил папа. Мама собрала сумку: конфеты, котлетку, колбасу, воду, воду минеральную, газировку, булочку, нектарин. Яички. Цеппелины. Мама всегда собирается на кладбище так, будто собирается там отобедать. На самом деле газировку тоже любил папа. Наверное, вороны дружелюбны к маме. С ней их всегда ждёт пир. В первый раз в моей руке болтался прозрачный кулек с пирогами, а не длинные стебли цветов. Прости, папа. На кладбище я не узнавала ничего. Я металась, одновременно разводя руками и пожимая плечами, как тут все до неузнаваемости изменилось, пока мама не сказала: – да мы не на том повороте вышли! До другого поворота мама дойти не могла, и я усадила её под березку на чьем-то погосте с удобной лавочкой, оставила воду, репеллент от мошки, загрузила все мамины контейнеры на плечо и пошла до другого поворота. – Только траву не рви, – сказала мама. – Я позвоню Клепе, она все окосит. Я не стала спрашивать про Клепу, я уже звонила в агентство, и они все окосили, подтвердив фоткой. Окосили, обрезали на яблоне нижние ветки и поправили оградку. Она у нас не высокая, а только сохраняющая контур. По пути случайно видела надгробия одноклассников. Фотки на них были с 10 класса. Но умерли они позже, повзрослев. Или нет. На втором и на третьем повороте папу я не нашла. Кладбище сначала сузилось, и мне казалось, что я близко к дороге, а папа похоронен дальше, а потом расширилось, и мне казалось, что папа ближе к дороге от места, где я стою. Я сделала пару кругов, походила по травам, и решила идти к маме, которой, может, стало жарко. Или у неё кончилась вода или укусил комар. Прости, папа. Мамы на месте не было. Я так и знала. – Мааааам! – заорала я, как в лесу. – Маааам! – Поела? – спросила мама, выходя из пихты. – Мам, – сгрузила я сумку на стол. – Ты зачем прячешься? – Шишки смотрела. Уже орешки пошли. – Мам. Это не кедр! Какие шишки? – А зелененькие. – Мам. – Обиделся, что без цветов пришли, – сказала мама. – Интеллигент хуев. – Музыкант, мам. – Хуекант. Ну мы все равно навестили, он знает. Давай еду. С собой же не заберем. Вон девочка какая молодая. Дай, сама разложу. Мы выпили газировку и помянули девочку. Потом какую-то бабушку. Потом династию. Мама решила на каждую могилу в периметре 10 метров вокруг себя разложить печенье и конфеты. – Ты как ромашка, мам. – Хуяшка, – сказала мама, и мы ушли с чувством любопытства, что же это было.

– Валера! – кричит девушка в сарафане, удерживая двумя руками большую бутылку. – Пройди на заседание в беседку! – Снова будем пересматривать наследственный договор? – выуживает из кармана штопор Валера и спускается с крыльца. – Я больше не могу совещаться с утра, – жалобно пищит девушка в одеяле в спину Валере, просунув голову в дверь. – Разберем одно дело, – начинает Валера, но девушка в сарафане поднимает бутылку над головой, демонстрируя Валере размер. Бутылки, конечно. – Два легких дела, – оценивает Валера объем, конечно, бутылки. – И перейдем к искам посложнее, – возвращается, выходит обратно с квадратной бутылкой виски. Девушка в одеяле закрывает за Валерой дверь, и я не успеваю сообщить ей, что скоро шесть вечера. Самое время для совещаний.