Катерина

Как-то быстро июнь закончился...

Историческая целостность нации – это бутафория, сконструированная системой идеологии с целью придать нации вящую значительность, ретроспективно приписать ей пару столетий или укоренить её в прошлом, создав тем самым образ могущественной культурно-исторической единицы. Но разве что-то может быть целостным в истории? остаться невредимым в процессе бесконечных исторических пертурбаций? Разумеется, что нет. Вспомним поучительную историю о корабле Тесея. В точке А временного отрезка АВ находится корабль, в котором, в процессе продвижения его в точку В, заботливые стражи судна заменяют доски по мере их изнашивания. Вопрос: будет ли корабль, прибывший в точку В, тем же самым кораблем, который выдвигался из точки А, если стражи заменили в нем абсолютно все детали? Ответ: нет, это будет совершенно иное судно. Мы могли бы сказать, что это тот же самый корабль, если бы предположили у него наличествующей душу или какую-то нематериальную субстанцию, в которой содержалась бы сама сущность этого корабля, но это значило бы ввести посторонний третий элемент, объяснить статус которого мы не в состоянии. Ровно то же и с понятием нации. Нация – не целостное образование, ибо такой её стремится нам преподнести идеология, сглаживающая противоречивую её природу. Идеология, конструирующая образ целостной нации, скрывает её внутреннюю неоднородность, фрагментированность, гетерогенность. Стоит только присмотреться к этому явлению, как мы тут же увидим со всей очевидностью его искусственность. Такой конструкт (нация) – удобный инструмент для реализации пропагандистских практик. Например, государство, под предлогом обращения к историческому опыту своей нации, может оправдывать, легитимизировать свои актуальные политические действия. Понимание нации как целостного образования, единого тела возможно лишь при условии допущения у неё некоей души, что является чрезвычайно сомнительным. Поэтому во избежание профанации дискурса к таким представлениям прибегать не стоит. Вопреки общепонятности предложенного здесь рассуждения, которого придерживается большинство современных историков и антропологов, вопреки всей его очевидности, находятся те, кто ему рьяно противостоит. Возможно, это связано с тем, что очевидные истины нам иногда бывает трудно принять, поскольку очевидное часто перестает казаться нам истинным. Нередко понятием «нация» обозначают саму межпоколенческую преемственность. Но нация - слишком мелкое для этого явления понятие. Будучи сконструированным не более 200 лет назад, понятие нации оказывается не способным прояснить ту невыразимую связь, которая существует между поколениями людей, причастных к одной (но не гомогенной) культуре, традициям, вере. Эта связь не образует единое тело из множества субъектов живших и живущих, она не искусственно сконструированный инструмент пропаганды, она - лишь требовательное напоминание о том, что мы обязаны своей жизнью тем, кто жил до нас, и ответственностью перед теми, кто будет после нас. Дополнение: ключевой момент в том, что такая связь, преемственность, как ни тянет утверждать обратное, единого тела, гомогенного образования не создаёт. Она есть именно что напоминание, тень прошлого, но не более того. Она не субстанциальна, если угодно (в отличие от понятия нации, которое неизменно гипостазируется).

Вся западная метафизика преимущественно состоит из письма, но, несмотря на это, упорно настаивает на преимуществе некоего первичного голоса – вот та проблематика, которой касается Деррида. Всё величие западной метафизики зиждется на письменном тексте, но она продолжает напирать: голос, речь выше письма, письмо вторично, а голос первичен. Деррида утверждает противоположное: первичен не голос, а именно что письмо (не в хронологическом смысле, конечно: для Деррида письмо – это не простая техника записывания, это логика, внутри которой существует любой смысл, так что и само говорение, которое, как предполагается, должно быть первичным, оказывается зависимым от письма). Возникает вопрос: на чем основана такая твердая убежденность в превосходстве голоса над письмом? Эта вера тем более странна, что для неё, на первый взгляд, оснований нет никаких, ведь записанное всегда надежнее лишь произнесенного, т. к. оно некоторым образом закреплено, упрочено, тогда как голос, однажды прозвучав, тут же утихает. Произнесенное слово тут же исчезает, не оставляя после себя никакого следа. Слово записанное живет дольше, поскольку его существование теперь не зависит от наличия говорящего субъекта. Конечно, скрижали, на которых выгравированы слова, могут разбиться, а папирусы с текстами могут сгореть, но тем не менее такие записанные слова хранятся всё-таки дольше, чем просто произнесенные. И тогда почему в европейской культуре отдается явное и, по правде говоря, несправедливое предпочтение голоса письму? Почему мы считаем, что произнесенное – подлиннее, основательнее, честнее, чем написанное? Традиция письма кажется нам неподлинной, поскольку написанное всегда можно стереть и переписать, перечеркнуть, случайно исказить и т. д. Иное дело – произнесенное: его никто не очернил актом записывания, его никто не мог случайно исказить, оно существовало лишь однажды и более никогда не будет существовать. Любопытно, что мы с такой уверенностью говорим о первичности, изначальности и важности голоса, тогда как в нашей культуре нет ничего, кроме записанного, в ней есть только то, что было когда-то кем-то перенесено на материальный носитель – и ничего более. Представление о некоем изначальном голосе, чем-то произнесенном – лишь фантом! Мы превозносим голос как нечто единственно стоящее, как единственный источник истины потому, что мы никогда не сможем подвергнуть сомнению сказанное и проверить его на предмет этой самой вожделенной подлинности. Сказанное, произнесенное навсегда остается неприкосновенным, неуязвимым. Речь – это священная неприкасаемая Вещь, которой никогда не было.

https://youtu.be/gXS7SeyqBKQ?si=hLhzM-klWkCpFUZ-

В системе японской эстетики есть такая категория как югэн (幽玄), призванная обозначить неуловимые смыслы и оттенки смыслов, формы предметов и тени, ими отбрасываемые. Югэн – это скрытая, притаившаяся красота; красота, которая не спешит явиться; красота тихая. Слишком очевидная, торжественная и смелая красота в рамках эстетики югэн цениться меньше из-за своей излишней откровенности и даже, порой, навязчивости. Яркая и обжигающая красота – это красота женщины из стихотворения А. Пушкина: «Но встретясь с ней, смущенный, ты / Вдруг остановишься невольно, / Благоговея богомольно / Перед святыней красоты». А тихая красота в смысле югэн – это красота Китти Фейн, раскрывшаяся в самом конце романа Сомерсета Моэма «Узорный покров», или красота супругов Товстогубых из повести Н. Гоголя «Старосветские помещики». Это красота незаметная, трепетная, нежная, непостоянная, хрупкая и часто скрывающаяся под маской посредственности или даже уродства. Если угодно, югэн – это антоним Возвышенному. Югэн как олицетворение такого рода тихой красоты никогда не бросится в глаза, никогда не спровоцирует аффект; пока сам человек не всмотрится в явление, кажущееся обычным, югэн не проявит себя. Возвышенное же, напротив, подавляет, ужасает и не оставляет человеку выбора. Именно те явления, по которым скользит наш взгляд ни за что не цепляясь, именно те вещи и явления, которые кажутся нам не заслуживающими внимания, и скрывают в себе югэн. Если мы хотим обнаружить югэн, то нам следует с бóльшим вниманием и настойчивостью смотреть на вещи, которые не вызывают у нас удивления, на которые смотреть не хочется. Часто именно в них скрывается югэн. Впрочем, и в кричащей, яркой красоте тоже можно обнаружить югэн: именно потому, что, как нам кажется, в ней-то его точно не может быть.