Татьяна Мэй

Каждый раз, как берусь перечитывать "Окаянные дни", поеживаюсь - до чего желчен Иван Алексеевич. Во всех плюнул, кто подвернулся. В народ-богоносец, в большевиков, кадетов, интеллигенцию, - а уж своего брата писателя изничтожил полностью. Но и лучше, чем он, никто это время не описал. Словно внезапно оказываешься посреди Москвы 1918-го, слышишь обрывки разговоров, видишь испуганных "бывших", еле уворачиваешься от толчка какого-нибудь, как непременно сказал бы Бунин, хама. Жалко, что я совершенно не знаю Москву - воспринималось бы еще ярче, она в основном и описана.И оказалось, что анекдот про гаишника, у которого жена двойню родила, изначально не имеет к гаишникам никакого отношения:"...рассказывал в трамвае солдат: "Хожу без работы, пошел в совет депутатов просить места - мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться".

Его многие мои друзья недолюбливают, имеют право, но я все равно хорошо отношусь. По разным причинам. И за это тоже:Простонародный русский Бог с простонародным русским чертом сплетались в схватке, как в клубок, – никто не оказался мертвым. Простонародный русский Бог, люблю Тебя за сердобольность, за то, что все-таки сберег недорастоптанную вольность. Простонародный русский черт, пьянчуга, лодырь, хам, фашистик, завистник всех наперечет, всех иностранцев ненавистник. Нейди на кровь и на поджог, не спутывайся в деле черном, простонародный русский Бог, с простонародным русским чертом! Однажды, кстати, вдруг дошло, что этот "простонародный русский черт" Евтушенко - реминисценция из Зоргенфрея. Которого я люблю цитировать у исчезнувшего Спаса на Сенной: "Там, к самой паперти оттерт волной космического духа, простонародный русский черт скулит, почесывая ухо". Вряд ли просто совпадение. А "русский Бог" тогда, неуверенно предположу, Христос из блоковского "Двенадцать", что ли. Блок и Зоргенфрей тесно дружили, почему бы нет.Но комбинация Евтушенко удачная оказалась, в любом случае.

У второй больницы какой мемориал симпатичный, оказывается. Хотя я предпочла бы, конечно, свернуть к озеру.

Когда вышла "В Питере жить", я не знала куда деваться, потому что народ чуть что - протягивал книжку для автографа. И тут начиналась драма, потому что я не знала, что накорябать. В результате, конечно, писала ахинею. А потом нашла у Чуковского, как подписывал книжки Блок, и меня попустило. Точнее, Корней Иванычу рассказал Маяковский, который ходил за автографом на Офицерскую. Засиживаться не собирался - дома ждала Лиля, которая, собственно, и велела добыть у автора стихов о Прекрасной Даме подписанные книги. Но черт бы с ней - дома ждали горячие блины. По дороге Маяковский деловито прикинул - минут десять на разговор, десять на просьбу, и три собственно на изготовление автографов.Все шло прекрасно. Наконец Блок взял перо, сел за стол и задумался. Прошло пять минут. Десять. Двадцать. Маяковский, представив, что скажет Лиличка, если он опоздает и блины остынут, внутренне заметался. А потом и внешне. На часы было страшно смотреть. Блок думал. "Да пишите, что первое в голову придет", - пролепетал несчастный гость. Блок думал. Наконец закончил и вручил долгожданные томики. Несясь прыжками вниз по лестнице, Маяковский второпях приоткрыл книгу и прочел: "Владимиру Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю".

До чего же роскошные штуки световые фонари в парадных. При том что назначение утилитарное. Но увы, там как правило совершенно озверевшие жильцы, которые гоняют взыскующих красоты с таким жаром, словно к ним Мамай пытается ворваться.И даже мои попытки взять жильца за пуговицу патриотического чувства, объяснения, что это вот москвичи заезжие, успеха не возымели. Он все равно перекосоротился. Но мы успели.